Еще одно такое, вдохновленное.
Ударная доза наркомании прилагается.
Свобода наша!
- Понимаешь... Это, наше, в пропасть! - шепчу жарко, еле слышно, бессвязно, но до предела искренне. Сказал бы чуть громче - уверен, жестокие слова раздерли бы горло, а мне и так плохо. Холод, холод струится по венам, обволакивает кожу, причиняет почти физическую боль. Ненавижу холод. А он повсюду; воздух на втором этаже дешевого публичного дома до ужаса холоден; глаза той самой, любимой, которая сейчас лежит напротив меня - тоже. Она не понимает, не понимает, почему все кончено! Смотрит своими пустыми, дурными глазами, удивленно хлопает длинными ресницами. Не понимает. Даже отодвинулась от меня; ее пухлое, мягкое, податливое тело больше не греет, подмешивая в этот мучительный момент еще больше ненавистного холода.
Сколько себя помню, никогда так не мерз. Сколько себя помню, всегда мог себя согреть. Всегда имел право на это. Всегда...
***
Это "всегда" началось, когда парню было пятнадцать лет. Тогда он был одним из детишек тех остроухих оборванцев, снующих в эльфинаже. Одним из них, и вместе с тем абсолютно другим: слишком ярко полыхал в глазах зеленый ведьминский огонь, слишком похожими на пламя были длинные рыжие патлы, слишком яркое тряпье для ребенка из бедной семьи на него было напялено. И слишком, слишком много воли во взгляде было - как будто не разучился он еще верить в чудеса. Конечно, как же тут разучишься, когда проще пареной репы тебе поздно ночью, когда мать уже спит и оттого уши за проказы надрать не сможет, несерьезные, но до жути милые иллюзии творить. Спрятаться под ворохом старого, латаного-перелатаного тряпья, служащего тебе одеялом, и сотворить какой-нибудь маленький огонек, который вроде бы и не настоящий, и кровать подпалить не способен, но и греет, и глаз радует, и душу тоже. Знатно это уверенности добавляет, знаете ли, - знать, что ты способен на что-то, что другим недоступно. А уверенность та ему еще как пригодилась...
***
- Эй, ты помнишь... Ты же помнишь! - словно сквозь лицо подруги смотрит.
"Помнишь наш первый раз?" - было это в портовом районе; в укромном закоулке пропахших солью улиц, в окружении тусклых магических огоньков, создававших романтичную атмосферу, парень прижимал девушку к холодной стене, да так, что та обдирала об камень руки в кровь, но даже не чувствовала этого...
"А прогулки? Помнишь?" - помнишь, как однажды толпа бандитов вас окружила, а твой огненный рыцарь - да, давно ты знала, на что он способен, и не смущало тебя это ничуть - и горстки пепла от них не оставил?
Не помнишь? Какая жалость. Может, не с тобой это было, Катрина? Адрен, Эльви, Мари - какая к черту разница! Знали они, все избранницы знали, что врут все, кто говорит "любовь не купишь"! Купишь ее, серебряками запросто так купишь; то, что не продается - свобода, миг тот предрассветный, когда воздух пахнет не дымом из литейных, не пылью, не духотой Нижнего города - жизнью пахнет он; когда ветер дует, словно с места сейчас сорвет - а двоим жарко, и счастливы, и живы они!
А сейчас? Холодно так, словно сам себя похоронил, сырой землей закидал. И все из-за одной маленькой оплошности...
***
- Прости, родненький, прости грешную!
Мать.
- Я... Сказала им...
Всего лишь досадная оплошность. Готовил обед, да разжег огонь без огнива.
- Утром явятся люди храмовы, заберут тебя, учить станут...
Одна оплошность - а сколько неприятностей.
- Я сказала им, что не знаю, где ты ночами шляешься, но под утро всегда домой возвращаешься. Если что - ночь-то длинная; на крайний случай многое успеешь; просто сказали они, что тогда я отмучуся...
Чтоб вам сгинуть в Тени, храмовники. Чтоб тебе, Мередит, демоны перед пытками скармливали твои же хреновы указы.
Согласно последнему приказу рыцаря-командора, храмовники, обнаружив мага-отступника, могли принимать любые меры, если им покажется, что тот опасен. То есть, когда им только заблагорассудится. Хренов указ. Но действенный. Буквально пара недель прошла, а в киркволльском Круге уже появились десятки новых лиц - и вот пришла пора появиться там и Лорэму. И кто бы знал, как ему этого не хотелось! Нет там жизни, в этой духоте и тесноте; слишком строго все там, чтоб такой, огненный, выжить смог.
***
- Знаешь что? - глухо звучит голос, словно у приговоренного. - Ты возьми, возьми золото; к матери моей явись да и выпроси, под матрацем моим монеты спрятаны; займись чем-нибудь, что получше будет, чем себя всем подряд продавать.
Давно Лорэм его копил; с контрабандистами связался, грязные дела проворачивал - и все для того, чтобы его куколку не могли больше все подряд пользовать. Да только "куколка" тоже не лыком шита, отвечает отчаянному парню в тон:
- Нет получше, - в то же самое верит, что и полюбовник ее. - Ничего другого я не умею, да и зачем? Это же так... неправильно, и правильно одновременно. И слабаков встречать, и царей, - протянула руку, эльфа по щеке погладила, - и всех поровну любовью одаривать. Зачем горбатиться где-то, где душа к делу не лежит, чтобы ночи не видеть и свежим воздухом не дышать?
Вдруг зажегся огонь нехороший, безумный огонь в глазах у мага - его, его это избранница! Его любимая, знает она, как жить!
Хватает девушку за руку, тащит ее, перепуганную, в одной прозрачной сорочке на улицу, навстречу ночи, навстречу искрящемуся звездному небу.
Лопочет что-то, вырваться пытается? Чушь! Вот жизнь, вот она, как можно сопротивляться, как можно не видеть-то?
Кружит ее в вальсе - диком, адском.
Тепло ему, тепло!
Ночь светится? Что за черт? Удивился б, если б не знал, что возможно все.
- Наше все! Наше! Свобода наша!
Девка кричит, извивается, ведь полыхает парочка колдовским пламенем - но куда там парню заметить это? Счастлив тот, счастлив, кричит:
- Свобода наша!
Недостаточно по-наркомански?
Могу больше, без проблем.
Киркволл. Город скованный, город серостей, он жестокий, многогрешный он; люди бедные, люди страшные, изуродованные живут там. Цепи кованы в души въелися, привязали жителей к серым хижинам, к замкам пафосным, к домам сказочным, к норам засранным, к цепям цепью приковались все. Воздух - солено, пахнет морем он, волей пахнет и свободою - только тем лишь, кто свободен сам; пахнет сыростью, прелым каменем, пылью пахнет тем, кто пропал весь там.
Как обычно, много злобности, горделивости и презрения, давят всех, кто отличается: эльфы, в угол загнаны, в эльфинаже теснятся, в скромном закутке. Но не все там рабы блеклые: есть и рыжий один, огненный. Что то пламя волосы, тряпье яркое, в глазах - полымя, зелено, огонь ведьминский. Тому солнцем луна служится, споконвеку тот жизни ищет - зря; жизнь такому - все опасности, коих вместе и собрать нельзя, мир разрушится. Счастья бы да азарту в кровь, необычного и запретного, потому что сам огонь он.
И вот вечером, пыльным, пасмурным, говорит мать парню-то:
- Прости, родненький, прости грешную! - сама морщится, слеза катится.
- Что такое, что ж ты сделала?
- Я... Сказала им... - сердце щемит-то.
Побледнел эльф, перепуганный, к вести страшной недоверчивый.
- Утром явятся люди храмовы, заберут тебя, учить станут...
Знает мать, что ночует сын по борделям да по дамочкам; знает, что за фокусы тот показывает; знает, что за фокусы те с ним соделают "люди храмовы", люди "правильны". И сказала, мол, сын мой - магик, сейчас где - не знаю, но под утро домой явится; не стерпела вот, побежала сыну каяться. Ночь их длинная, в крайний случай, коль сбежит он - мать отмучится. Так что знает Лорэм: нет побегу, нет свободе, нет надеждам, нет раздолью. В ночь последню идет смело к той любимой, самой милой. Фонарь красный глядит ярко, престарелая мамаша просит плату, и вот парень уж в объятьях и любимой, и желанной. Та - дурнушка-простофиля, толстовата и наивна, но зато добра и нежна, глядит робко и душевно; слишком жива, близка слишком, с ней побудешь - тепло чуешь. А парнише лишь и надо, чтоб тепла, он же огненный. Он поведает ту историю, слезу чистую выжмет, выдавит, утешение найдет на груди девичьей.
- Понимаешь, это, наше, в пропасть! - шепчет жарко, возбужденно.
- Что? - ресницы хлопают, смотрит глупо, сомневается.
- Все! Воздух утренний, жизнь привольная, фонари да монеты алым с золотом... Словно жизни наши выжгли, выстелили, а теперь... - шепот шелестит.
- Не бросай меня...
- Нету выбора! Знаешь, ты возьми, возьми золото: к матери явись да и выпроси, горсть его под матрацем спит; займись чем-нибудь, что получше буде.
- Нет получше, - то же самое лань пугливая говорит, что парниша с огненною гривою. - Тут жизнь вышита алым золотом, слабаками да царями заполонена; тут так сладостно и неправильно, ты же знаешь!
Знал он, они знали; каждый угол дешевых районов когда-то подпирали; в драки влезал он за шлюху-принцессу, а та наблюдала. Ей были: Адрен, Эльви, Мари и Катрина: всех тех принцесс запомнил по имени. Жил же тогда полной грудью, а ныне? Плачется, со свободой прощается, в цепь облачиться собирается. Вдруг вскакивает да девицу тянет, наспех одевается и - на улицу, к небу тянется. Девку пугану в исподнем вытащил; та дрожит, ругается, глазенки вытаращив.
- Наше все! Наше! Свобода наша! - в припадке девку хватает, в вальсе кружит ту; в вальсе страшном, адском, огненном. Не сдержался маг - силу выплеснул: пламя мечется, факел пляшет там, на площади, в муках корчится девка, да рыжий того не заметил бы и через полвека. Счастлив тот, счастлив, кричит:
- Свобода наша!
Ударная доза наркомании прилагается.
Свобода наша!
- Понимаешь... Это, наше, в пропасть! - шепчу жарко, еле слышно, бессвязно, но до предела искренне. Сказал бы чуть громче - уверен, жестокие слова раздерли бы горло, а мне и так плохо. Холод, холод струится по венам, обволакивает кожу, причиняет почти физическую боль. Ненавижу холод. А он повсюду; воздух на втором этаже дешевого публичного дома до ужаса холоден; глаза той самой, любимой, которая сейчас лежит напротив меня - тоже. Она не понимает, не понимает, почему все кончено! Смотрит своими пустыми, дурными глазами, удивленно хлопает длинными ресницами. Не понимает. Даже отодвинулась от меня; ее пухлое, мягкое, податливое тело больше не греет, подмешивая в этот мучительный момент еще больше ненавистного холода.
Сколько себя помню, никогда так не мерз. Сколько себя помню, всегда мог себя согреть. Всегда имел право на это. Всегда...
***
Это "всегда" началось, когда парню было пятнадцать лет. Тогда он был одним из детишек тех остроухих оборванцев, снующих в эльфинаже. Одним из них, и вместе с тем абсолютно другим: слишком ярко полыхал в глазах зеленый ведьминский огонь, слишком похожими на пламя были длинные рыжие патлы, слишком яркое тряпье для ребенка из бедной семьи на него было напялено. И слишком, слишком много воли во взгляде было - как будто не разучился он еще верить в чудеса. Конечно, как же тут разучишься, когда проще пареной репы тебе поздно ночью, когда мать уже спит и оттого уши за проказы надрать не сможет, несерьезные, но до жути милые иллюзии творить. Спрятаться под ворохом старого, латаного-перелатаного тряпья, служащего тебе одеялом, и сотворить какой-нибудь маленький огонек, который вроде бы и не настоящий, и кровать подпалить не способен, но и греет, и глаз радует, и душу тоже. Знатно это уверенности добавляет, знаете ли, - знать, что ты способен на что-то, что другим недоступно. А уверенность та ему еще как пригодилась...
***
- Эй, ты помнишь... Ты же помнишь! - словно сквозь лицо подруги смотрит.
"Помнишь наш первый раз?" - было это в портовом районе; в укромном закоулке пропахших солью улиц, в окружении тусклых магических огоньков, создававших романтичную атмосферу, парень прижимал девушку к холодной стене, да так, что та обдирала об камень руки в кровь, но даже не чувствовала этого...
"А прогулки? Помнишь?" - помнишь, как однажды толпа бандитов вас окружила, а твой огненный рыцарь - да, давно ты знала, на что он способен, и не смущало тебя это ничуть - и горстки пепла от них не оставил?
Не помнишь? Какая жалость. Может, не с тобой это было, Катрина? Адрен, Эльви, Мари - какая к черту разница! Знали они, все избранницы знали, что врут все, кто говорит "любовь не купишь"! Купишь ее, серебряками запросто так купишь; то, что не продается - свобода, миг тот предрассветный, когда воздух пахнет не дымом из литейных, не пылью, не духотой Нижнего города - жизнью пахнет он; когда ветер дует, словно с места сейчас сорвет - а двоим жарко, и счастливы, и живы они!
А сейчас? Холодно так, словно сам себя похоронил, сырой землей закидал. И все из-за одной маленькой оплошности...
***
- Прости, родненький, прости грешную!
Мать.
- Я... Сказала им...
Всего лишь досадная оплошность. Готовил обед, да разжег огонь без огнива.
- Утром явятся люди храмовы, заберут тебя, учить станут...
Одна оплошность - а сколько неприятностей.
- Я сказала им, что не знаю, где ты ночами шляешься, но под утро всегда домой возвращаешься. Если что - ночь-то длинная; на крайний случай многое успеешь; просто сказали они, что тогда я отмучуся...
Чтоб вам сгинуть в Тени, храмовники. Чтоб тебе, Мередит, демоны перед пытками скармливали твои же хреновы указы.
Согласно последнему приказу рыцаря-командора, храмовники, обнаружив мага-отступника, могли принимать любые меры, если им покажется, что тот опасен. То есть, когда им только заблагорассудится. Хренов указ. Но действенный. Буквально пара недель прошла, а в киркволльском Круге уже появились десятки новых лиц - и вот пришла пора появиться там и Лорэму. И кто бы знал, как ему этого не хотелось! Нет там жизни, в этой духоте и тесноте; слишком строго все там, чтоб такой, огненный, выжить смог.
***
- Знаешь что? - глухо звучит голос, словно у приговоренного. - Ты возьми, возьми золото; к матери моей явись да и выпроси, под матрацем моим монеты спрятаны; займись чем-нибудь, что получше будет, чем себя всем подряд продавать.
Давно Лорэм его копил; с контрабандистами связался, грязные дела проворачивал - и все для того, чтобы его куколку не могли больше все подряд пользовать. Да только "куколка" тоже не лыком шита, отвечает отчаянному парню в тон:
- Нет получше, - в то же самое верит, что и полюбовник ее. - Ничего другого я не умею, да и зачем? Это же так... неправильно, и правильно одновременно. И слабаков встречать, и царей, - протянула руку, эльфа по щеке погладила, - и всех поровну любовью одаривать. Зачем горбатиться где-то, где душа к делу не лежит, чтобы ночи не видеть и свежим воздухом не дышать?
Вдруг зажегся огонь нехороший, безумный огонь в глазах у мага - его, его это избранница! Его любимая, знает она, как жить!
Хватает девушку за руку, тащит ее, перепуганную, в одной прозрачной сорочке на улицу, навстречу ночи, навстречу искрящемуся звездному небу.
Лопочет что-то, вырваться пытается? Чушь! Вот жизнь, вот она, как можно сопротивляться, как можно не видеть-то?
Кружит ее в вальсе - диком, адском.
Тепло ему, тепло!
Ночь светится? Что за черт? Удивился б, если б не знал, что возможно все.
- Наше все! Наше! Свобода наша!
Девка кричит, извивается, ведь полыхает парочка колдовским пламенем - но куда там парню заметить это? Счастлив тот, счастлив, кричит:
- Свобода наша!
Недостаточно по-наркомански?
Могу больше, без проблем.
Киркволл. Город скованный, город серостей, он жестокий, многогрешный он; люди бедные, люди страшные, изуродованные живут там. Цепи кованы в души въелися, привязали жителей к серым хижинам, к замкам пафосным, к домам сказочным, к норам засранным, к цепям цепью приковались все. Воздух - солено, пахнет морем он, волей пахнет и свободою - только тем лишь, кто свободен сам; пахнет сыростью, прелым каменем, пылью пахнет тем, кто пропал весь там.
Как обычно, много злобности, горделивости и презрения, давят всех, кто отличается: эльфы, в угол загнаны, в эльфинаже теснятся, в скромном закутке. Но не все там рабы блеклые: есть и рыжий один, огненный. Что то пламя волосы, тряпье яркое, в глазах - полымя, зелено, огонь ведьминский. Тому солнцем луна служится, споконвеку тот жизни ищет - зря; жизнь такому - все опасности, коих вместе и собрать нельзя, мир разрушится. Счастья бы да азарту в кровь, необычного и запретного, потому что сам огонь он.
И вот вечером, пыльным, пасмурным, говорит мать парню-то:
- Прости, родненький, прости грешную! - сама морщится, слеза катится.
- Что такое, что ж ты сделала?
- Я... Сказала им... - сердце щемит-то.
Побледнел эльф, перепуганный, к вести страшной недоверчивый.
- Утром явятся люди храмовы, заберут тебя, учить станут...
Знает мать, что ночует сын по борделям да по дамочкам; знает, что за фокусы тот показывает; знает, что за фокусы те с ним соделают "люди храмовы", люди "правильны". И сказала, мол, сын мой - магик, сейчас где - не знаю, но под утро домой явится; не стерпела вот, побежала сыну каяться. Ночь их длинная, в крайний случай, коль сбежит он - мать отмучится. Так что знает Лорэм: нет побегу, нет свободе, нет надеждам, нет раздолью. В ночь последню идет смело к той любимой, самой милой. Фонарь красный глядит ярко, престарелая мамаша просит плату, и вот парень уж в объятьях и любимой, и желанной. Та - дурнушка-простофиля, толстовата и наивна, но зато добра и нежна, глядит робко и душевно; слишком жива, близка слишком, с ней побудешь - тепло чуешь. А парнише лишь и надо, чтоб тепла, он же огненный. Он поведает ту историю, слезу чистую выжмет, выдавит, утешение найдет на груди девичьей.
- Понимаешь, это, наше, в пропасть! - шепчет жарко, возбужденно.
- Что? - ресницы хлопают, смотрит глупо, сомневается.
- Все! Воздух утренний, жизнь привольная, фонари да монеты алым с золотом... Словно жизни наши выжгли, выстелили, а теперь... - шепот шелестит.
- Не бросай меня...
- Нету выбора! Знаешь, ты возьми, возьми золото: к матери явись да и выпроси, горсть его под матрацем спит; займись чем-нибудь, что получше буде.
- Нет получше, - то же самое лань пугливая говорит, что парниша с огненною гривою. - Тут жизнь вышита алым золотом, слабаками да царями заполонена; тут так сладостно и неправильно, ты же знаешь!
Знал он, они знали; каждый угол дешевых районов когда-то подпирали; в драки влезал он за шлюху-принцессу, а та наблюдала. Ей были: Адрен, Эльви, Мари и Катрина: всех тех принцесс запомнил по имени. Жил же тогда полной грудью, а ныне? Плачется, со свободой прощается, в цепь облачиться собирается. Вдруг вскакивает да девицу тянет, наспех одевается и - на улицу, к небу тянется. Девку пугану в исподнем вытащил; та дрожит, ругается, глазенки вытаращив.
- Наше все! Наше! Свобода наша! - в припадке девку хватает, в вальсе кружит ту; в вальсе страшном, адском, огненном. Не сдержался маг - силу выплеснул: пламя мечется, факел пляшет там, на площади, в муках корчится девка, да рыжий того не заметил бы и через полвека. Счастлив тот, счастлив, кричит:
- Свобода наша!
Комментариев нет:
Отправить комментарий